Вернувшись, она стянула с верхней полки тяжеленный матрас. Как много бы она сейчас дала, чтобы этот матрас снял для неё Дэн. Он больше не был Серёгой, и она постоянно повторяла его имя, словно пробовала на вкус и привыкала. Белье было сырым, и ожидаемо пахло прачечной. Стараясь не смотреть на матрас, она застелила его, аккуратно расправляя складочки. Если бы Дэн поехал с ней она бы заправила постель и для него. Он сидел бы сейчас напротив, и она бы узнала о нем больше, чем одно необычное имя и одну короткую фамилию. Как она хотела знать о нем все! Хотела и боялась. Хотела и не могла. Он просто принёс ей шарф, просто посадил её на поезд и все. ВСЕ! Глупая, глупая курица! Интересно, если сказать просто «идиотка» - это уже подразумевает существо женского пола в крайней степени скудоумия или надо бы ещё добавить какой-нибудь прилагательное в превосходной степени? Определённо надо добавить! «Полнейшая идиотка» звучит убедительнее.
Она сняла куртку и положила её под подушку. Сняла ботинки и положила их под куртку. И хоть было еще ну очень рано, легла и укрылась одеялом с головой. В вагоне было тепло, но с окна ощутимо дуло, поэтому Еве долго пришлось пристраивать куртку так, чтобы она защищала голову. И едва получилось, наконец, устроиться более-менее комфортно, поезд начал тормозить и остановился. Сквозь одеяло она слышала, как шли по вагону новые пассажиры. Они также как Ева выбирали места, и кто-то явно сел на полку напротив. Ни видеть, ни слышать она никого не хотела - она думала о парне, который так неожиданно ворвался в ее жизнь, так некстати разрушил её уже вполне обретенный душевный покой, и так опрометчиво сказал ей на прощанье «До свидания!».
Еще Ева думала о том, что эта случайная и такая незначительная в принципе встреча совсем вытеснила из её головы мысли о том, ради чего она приезжала, а она проехала несколько сотен километров только для того, чтобы просто постоять у могилки. Она нуждалась в этом. Она хотела помнить эту часть своей жизни, она боялась забыть. Она знала, что после этой поездки будет потом несколько дней ходить больная, грустить и скорее всего даже поплачет, но без этих эмоций она не чувствовала себя живой, а значит, не могла двигаться дальше.
Её бабушка была настоящей. Она родилась еще до революции и прожила трудную полную лишений жизнь. Она была неграмотной, но понимала в этом мире больше, чем некоторые маститые ученые. Но главное, она понимала Еву, она чувствовала её как никто другой и для Евы она была самым близким человеком на свете. Она любила Еву, любила просто так, просто за то, что она есть. И Ева любила бабушку и ездила теперь на ее могилку просто так, просто потому, что не могла не ездить.
Когда бабушка умерла, их с дедом дом продали - за не Бог весть какие деньги - просто потому, что некому там было теперь жить. Новые хозяева все там перестроили, выкорчевали сад и поставили высоченный глухой забор. Ева в ту сторону больше не ходила, чтобы не расстраиваться. Да и какой смысл? Все, что она хотела помнить - было всегда с ней. Она помнила каждую доску не раз крашеного пола, каждую неровность беленых стен, корешок каждой книги в этажерке, каждый узелок в вязанных бабушкой половиках на полу. Каждую тень, каждый звук, каждый солнечный луч, который проникал по утрам сквозь тюль на каждом окне. Она помнила это с детства и если бы не тетки, которых вечно что-то не устраивало в бабушкином доме, и они то и дело норовили поменять половики, переставить мебель, перекрасить дом, то за двадцать с небольшим лет, что она помнила этот дом, там ничего бы не изменилось. Более того, оно и, правда, не менялось. Даже после того как перестилали ковер, Ева настойчиво продолжала помнить старый. И каким-то непостижимым образом старый ковер всегда возвращался на свое прежнее место. Повзрослев, она, конечно, поняла, что просто бабушка ничего не выкидывала. Какое-то время она терпела нововведение, а потом тихонько возвращала старый ковер назад, а новый убирала в кладовку. Более того, она умудрялась в нужный момент вернуть этот новый ковер той дочери, что его привезла, оправдывая то ли себя, толи увозившую его назад дочь тем, что ей, старухе и старый не стоптать, а той в хозяйстве пригодится. За все эти годы в доме прижились только три вещи: стиральная машинка Волна, маленький черно-белый телевизор Луч и картина Крамского «Неизвестная». С первыми двумя и так было все понятно, а вот картина хоть и не имела никакого практического применения, и не закрывала никакой дыры на стене, но просто всем нравилась.
Казалось, что не только Ева и бабушка противились переменами, их не принимал сам дом. Так, будучи изначально покрашенным в желтый цвет, и оставаясь таковым долгие годы, он был однажды летом выкрашен Евиной мамой в бежевый. И Ева точно это помнила, потому что была заставлена помогать и неохотно, но собственноручно выкрасила за день целую стену в невнятный бежево-розовый цвет. И он еще был бежевым, когда они уезжали осенью. Когда же она приехала на следующее лето, дом снова был желтый. И взрослые что-то говорили о нестойком пигменте, но Ева точно знала, что дом хотел быть желтым и он не мог быть никаким другим.
Так, думая о доме, о бабушке и о детстве, Ева незаметно заснула. И вполне сносно проспала всю ночь. Проснулась она оттого, что в вагоне на полную мощность врубили свет. Она знала, что это значит. Это значит, что пора вставать, умываться и делать прочие обычные утренние дела, потому что примерно через час начнется санитарная зона, и туалеты закроют. Тому, кто не успел, придется терпеть до вокзала конечной станции. А конечной станцией и был город Эмск, в котором она теперь жила. С маленьким вафельным полотенцем, входящим в комплект постельного белья, и зубной щеткой в руках она покорно отстояла небольшую очередь. Оказывается, до санитарной зоны было всего минут тридцать, значит, проводница попалась хорошая и, учитывая наполненность вагона лишь наполовину, дала людям лишних полчаса поспать. От начала санитарной зоны до прибытия на станцию ехать еще минут тридцать - Ева успевала еще выпить чая, что было бы не лишним, учитывая, что последний раз она сжевала тощий бутерброд вчера в Доме престарелых, пока читала книжку.
За окнами вагона начинало сереть утро. Сосед в ее купе так и не появился. Вроде она слышала, что кто-то приходил, но, то ли уже вышел по дороге, то ли пересел в другое место. В любом случае, Ева была даже рада, что снимать мятую постель и кое-как затягивать скрученный матрас назад на верхнюю полку ей не придется под пристальным взглядом соседей. Ева сдала белье и попросила стакан. Как приятно брать в руки вещь, которая не потеряла актуальности за столько лет! Ева налила кипяток в гранёный стакан с подстаканником и понесла его к своему столику как мать новорожденное дитя, умиляясь его совершенству и восхищаясь им при этом не меньше. Подумать только, с двух сторон подстаканника в металлическом прямоугольнике был выдавлен олень! И над ним надпись: Горький. Ева понимала, что, скорее всего, это символ города, и даже вспомнила, что это уже давно не Горький, а, как и прежде Нижний Новгород. Но этот олень с ветвистыми рогами и приподнятой правой передней ногой на подстаканнике так был ей знаком! Так дорог! Ева достала из сумки шоколадный батончик. Рядом с этим чудным изделием советского времени иностранный батончик в яркой обертке смотрелся чужеродным объектом. Хотя есть его с голодухи было приятно, а запивать горячим чаем было просто необходимо - до того он был сладким. Надо было взять с собой пачку печенья, вот оно бы смотрелось органично. Под такую пару ещё бы сказку «Серебряное копытце» и полное погружение в восьмидесятые обеспечено. Но Ева не хотела погружаться в восьмидесятые. Она допила чай, вернула раритет и готова была вернуться в свое время, в свой город, в свою квартиру и свою жизнь. И так для одного дня было слишком много воспоминаний.
Утро в Энске встречало пассажиров снегом и ветром. Ладно бы просто снег, ладно бы один ветер, но снег и ветер вместе давали ощущение зимы, которая наступила слишком рано для начала ноября. Кроме прибывших пассажиров на привокзальной площади других людей не было, но нужный ей автобус терпеливо стоял на остановке, гостеприимно открыв двери. Ехать было недалеко, но и стоять в пустом автобусе было нелогично, поэтому она присела на пустое сиденье недалеко от выхода. Желающих ехать было немного, а у водителя график, поэтому долго морозить тех, кто вошел он не стал. Двери закрылись, и кондуктор пошла собирать положенную дань. Три остановки на автобусе, небольшая пробежка по заснеженному двору, и вот уже лифт приветливо принял её в свои объятья.